Ольгинский кордон. Казаки в истории России

16.01.2017

 

Но как всё-таки наша история связана с судьбой и жизнью каждого из нас… Предание говорит о том, что на мою родную Стеблиевскую устремился отряд горцев во главе со знаменитым Казбичем.  Уведи тогда они в полон мою родню, и не известно, как бы сложилась судьба  рода и сложилась ли  вообще (Гарькуша, по матери)… Но казаки Стеблиевского куреня оказали противнику отчаянное сопротивление. При этом  прибегли к испытанному средству. На пути вражеской конницы они выложили заграждение из борон зубьями вверх, и замешкавшегося на этом заграждении противника стали расстреливать из-за своих заборов.

            Старожилы станицы рассказывали, что павшие в том бою горцы были похоронены вместе с лошадьми рядом  со старым, первоначальным кладбищем, находившемся на территории бывшего сырзавода, частью уже застроенном домами.

           

Кто знает, какою силою, каким неведомым велением, но порой складывается так, что в каком-то конкретном месте сходятся со временем исторические события, происходит нечто важное, тем самым, придавая ему значение символическое. Туда приходим мы с душевным трепетом и светлыми, хотя и невнятными надеждами. А, может быть, такой неизъяснимой притягательностью всегда обладает родина, какой бы она ни была... Есть такое место и у меня, близ родной станицы Старонижестеблиевской, на Кубани. Его значение как-то незаметно открылось с возрастом. Туда теперь меня постоянно тянет. И я рад, что оно отыскалось, обрелось в душе, не затерялось в степи и во времени. Здесь когда-то было казачье пограничное укрепление — Ольгинский кордон.

Об этой трагедии на Ольгинском кордонном укреплении из истории Черномории-Кубани я знал, конечно, давно. Знал из записок о войске Черноморском первого кубанского историка А. Туренко, опубликованных в «Киевской старине» в 1887 году, из «Кавказской войны» В. Потто, из «Истории Кубанского казачьего войска» Ф. Щербины, да из публикаций современных историков, почему-то чрезвычайно однообразных. Но однажды эта трагедия предстала несколько в ином свете, так как соотнеслась с историей моей родной станицы, с тем, что жизни и моих прадедов решались в ней.

Тем более что, как выяснил позже, моя родная станица, тогда еще Нижестеблиевская, первоначально, «по жребию» была поселена под непосредственное прикрытие Ольгинского кордона «у Сухого лимана», но вскоре была переселена вглубь Черномории, на берега Ангелинского ерика. Так что судьба её на первых порах всецело зависела от Ольгинского кордонного укрепления.

Ольгинский кордон, находившийся у западной опушки Красного леса, был построен в июне 1794 года на месте бывшего фельдшанца Римского, основанного в свою очередь в феврале 1778 года А.В. Суворовым. Первоначально он назывался Армейским. Но вскоре рядом поселился Ольгинский курень, название которого и перешло кордонному укреплению.

Некогда это малое укрепление в силу своего выгодного расположения имело чрезвычайно важное военно-стратегическое значение. Но известным в народе оно было по той трагедии, которая произошла здесь в январе 1810 года.

Не могу сказать, что только интерес исторический заставил меня однажды обратиться к давнему прошлому. Там смутно угадывалось нечто более важное и более значимое. Собственно желание распознать его и оживило однажды давно известные факты, соотнесло их с тем, что происходило позже на этой земле, с тем, что происходит на ней ныне. Так что не историческую загадку я разрешал, хотя и она была для меня важна, но больше разбирался со своей судьбой, ибо не бывает человека в отрыве от того, что происходило до него на родной земле. И моя родная станица, казавшаяся мне, каюсь, такой заштатной и ничем не примечательной, предстала совсем в ином свете. Жаль, конечно, что это открылось лишь с возрастом, так запоздало, но для этого были и есть свои причины, о которых я не могу и не имею права умолчать. За постоянной беспокойностью жизни людям, казалось, не всегда доставало той душевной сосредоточенности, основательности и образованности, какие возможны лишь в мирных условиях, не отягчённых иноверными влияниями, расчетливо и лукаво предпринимаемыми.

«Как же так, — думал я, — всего лишь в нескольких километрах от моей Стеблиевки, рядом находится столь значимое и столь памятное, вместе с тем, таинственное место в истории Кубани, а я до сих пор там не побывал...». И, устыдившись своей лени и не любопытства, я отправился однажды на его поиски. Вехой было название хутора — Тиховский. Но оказалось, что особых усилий для его поиска прилагать и не следовало. Люди знали это памятное место и приходили сюда постоянно задолго до меня. Сохранение памяти о нём уже имело свою непростую историю.

Там, на крохотном сельском кладбище, среди полей я и нашёл большой каменный крест, свидетельствовавший о славной странице кубанской истории, о трагедии, разыгравшейся на берегах Кубани 18 января 1810 года, где произошла битва казаков с закубанцами, как писал А. Туренко, — «страшное побоище, дотоле никогда не виданное в Черномории». Гравировка на медной пластине, вмонтированной в крест, говорила об участниках этой трагедии и об их печальной участи: «Командиру 4-го конного Черноморского казачьего полка полковнику Льву Тиховскому, есаулу Гаджанову, хорунжему Кривкову, зауряд-хорунжему Жировому, 4 сотенным есаулам и 140 казакам, геройски павшим на сем месте в бою с горцами в 1810 году и здесь погребённым. От черноморских казаков усердием Василия Вареника 1869 года».

Здесь находилось пограничное казачье укрепление Ольгинский кордон, гарнизон которого почти полностью погиб в неравной схватке с горцами. Как же убереглась эта могила героев в нашем свирепом веке, когда принадлежность не только к казачеству, но и вообще к русскому племени на Руси почиталась крамольной? Убереглась не сама собой, а усердием многих памятливых людей, которые, вопреки всему, старались удержать в народе память о происшедшей здесь трагедии. Кажется, что кубанцы всегда стремились увековечить подвиг казаков-пограничников. Как отмечает в своей истории Ф. Щербина, было несколько попыток воздвигнуть здесь памятник. В 1848 году такое ходатайство возбудил полковник Бантыш-Тыщенко, но высшая военная администрация не разрешила открывать подписку на памятник. Несколько лет спустя наказной атаман генерал Филипсон разрешил подписку, но главнокомандующий войсками не признал возможности чествования казачьих героев памятником на том основании, что «все они были или убиты или изранены». Странная, конечно, причина... Было разрешено поставить на месте битвы лишь каменный столб с надписью. И только в 1869 году благодаря хлопотам войскового старшины В. Вареника был поставлен скром­ный памятник на могиле героев.

До 1914 года здесь проводились ежегодно поминальные панихиды. В 30-е смутные годы могила оказалась утерянной. И только в 1973 году стараниями историка Виктора Соловьёва она была отыскана и вновь отмечена. Сюда снова стали приходить люди. Ухоженность могилы, сухой серый пучок полевых цветов, увиденный мной у подножия креста, свидетельствовали о том, что здесь не так давно кто-то был.

Это давнее событие оказалось в народной памяти столь стойким, видимо, не только из-за своей трагичности. Вся история наша трагична, а в двадцатом железном веке немыслимо трагична, но не всякая её страница так западала в народную память, оставаясь не тускнеющей, несмотря на то, что делалось, казалось, всё возможное для того, чтобы ничего из прошлого и славного в сознании и душах людей не удержалось. Здесь было нечто иное. Как видится теперь из нашего нынешнего далека, эта неравная битва кубанцев с горцами оказалась столь памятной потому, что казаки не просто защищали свое укрепление, свой Ольгинский кордон, но выбрали такую тактику, чтобы обезопасить, спасти от набега соседние укрепления — Ивановское, Полтавское, Стеблиевское, но при этом почти все погибли. То есть, пошли на верную гибель вполне сознательно. А такие жерт­венные порывы души, такие высокие помыслы не могут затеряться во времени, оставаясь не тускнеющими во всю историю народа. Это был уже не только собственно воинский подвиг, но подвижничество, отмеченное бодрствованием духа.

1810 год выдался для кубанцев-пограничников особенно беспокойным. Уже начало года было отмечено свирепыми набегами закубанцев. Но такого массового нашествия, какое произошло 18 января на Ольгинское укрепление, ранее не было. Историк А. Туренко писал о восьми тысячах горцев, перешедших по льду Кубань и напавших на Ольгинский кордон, а также на Ивановское, Полтавское и Стеблиевское укрепления. По другим сведениям нападающих было около пяти тысяч. Но в любом случае, на Ольгинском кордоне им противостояло всего двести шесть казаков с одной пушкой во главе с полковником Львом Лукичом Тиховским. Но даже если бы вся эта масса нападающих обрушилась на Ольгинское укрепление, обнесённое рвом и забором, то и тогда казаки устояли бы. Но события развивались непредсказуемо. Горцы, разделившись на четыре партии, отрезали все пути сообщения кордона, а конные — устремились на соседние станицы. Можно было бы отсидеться в укреплении, но в таком случае, оказались бы разграбленными станицы, уведены в плен люди, не предупреждённые о грозящей им опасности. И тогда Тиховский принимает отчаянное и рискованное решение. Он вывел казаков из крепости, спешил их, коней отослал в крепость и принял бой в пешем порядке. Этим сама мысль об отступлении была отринута. Так, кстати, русские воины поступали издавна, когда, переправившись на вражеский берег, отталкивали от него ладьи... Именно это высокое значение поступка Тиховского отмечал в своих исторических записках А. Туренко. Такое решение Тиховского было вовсе не просчётом, как показалось последующим исследователям, подмороженным гордыней, но жертвенным поступком: «Войсковой полковник Тиховский, собравший с подоспевшим на подкрепление его есаулом Гаджановым всего 206 казаков с одним орудием, решился неустрашимо сразиться противу толпы пеших неприятелей и подать помощь несчастным селениям. Он вышел из Ольгинского поста и стремительно атаковал черкесскую пехоту, свернутую в густую колонну и занявшую дорогу к Славянскому посту».

Историк Ф.А. Щербина писал о том, что подвиг Тиховского и его сподвижников, сложивших головы в защиту родины, представляет «классический пример геройских подвигов казачества на Кавказе. Люди пали в бою не из воинского задора, а жертвою нравственного долга перед родиной и населением». Он называл героев Ольгинского кордона «нашими казачьими спартанцами». И что тут «произошло нечто невероятное по отваге и мужеству».

Эта же самоотверженность защитников Ольгинского укрепления поражала и В. Потто: «Тиховский не хотел уже быть безучастным зрителем кровавой расправы с казацкими жёнами и детьми, и двести казаков с одной трёхфунтовой пушкой вышли из Ольгинского поста». Позже, обобщая все известные сведения об этом бое, Ф. Щербина писал, что неравенство сил ясно сознавали и сами казаки. Но ещё яснее сознавали они и Тиховский необходимость этой неравной борьбы. Только этот неравный бой мог отвлечь от нападения на край, если не все силы неприятеля, то значительную их часть. «Это был выдающийся пример борьбы немногих самоотверженных храбрецов с огромной толпой отчаянных горцев».

Но и при такой отчаянной тактике казаки могли устоять, если бы у них не закончились орудийные и ружейные заряды. И тогда пришлось принять рукопашный бой, силы для которого были слишком уж неравными. «Тиховский, уже израненный, потерявший половину людей, ещё надеялся удержать злодеев до прибытия к нему на помощь других команд наших; собрав последние свои силы, он с остальными казаками бросился в середину врагов и, стеснённый со всех сторон, ещё долго бился против них с отчаянием и неимоверным мужеством. Наконец, разрубленный на части, пал, и — с его смертью прекратилось страшное побоище, дотоле никогда не виданное в Черномории», — писал А. Туренко. «Тиховский был изрублен на куски, — также отмечал В. Потто, — но он пал на поле чести со славой, оставив по себе в преданиях черкесов грозную память. С ним вместе погибли и остатки его храброй дружины». После четырёхчасовой отчаянной сечи смяты были казаки, растратив заряды, но, не растратив своего мужества. Только израненному есаулу Гаджанову с семнадцатью казаками удалось скрыться в зарослях Красного леса. На другой день пятьсот неприятельских тел были найдены и зарыты на месте битвы есаулом Голубом.

Следует сказать, что полковник Лев Тиховский происходил из известного на Кубани рода. Его отец был войсковым или, как его ещё называли, старшим есаулом, то есть, отвечающим за соблю­дение законов в крае: «Разселяя таким образом жителей и обезопася границу кордонною линиею, войсковое правительство определило старшего есаула для наблюдения за порядком армии се­кунд-майора Лукьяна Тиховского, снаб­див его инструкцией» (А. Туренко). Обязанности же его определялись «Порядком общей пользы», этой своеобразной кубанской конституцией: «Войсковой есаул долг имеет по границе и внутри войсковой земли разъезжая, смотреть за определёнными в окружные правления чинами и кордонными старшинами, дабы все повеления атамана кошевого и войскового правительства были выполнены в самой точности без и малейшей отмены».

Это странное по своей жестокости и редкое на Черноморской линии побоище не просто взволновало кубанцев своим трагизмом, но запало в их души самоотверженностью и жертвенностью павших. Такая неожиданная жестокость нападавших была труднообъяснимой, ведь простым защитникам границы было неведомо о том, что простодушные горцы науськивались зарубежными доброхотами. Известно, что во всех войнах и смутах Северному Кавказу, в силу его геополитического и стратегического положения, придавалось противниками нашими, как, впрочем, придаётся и сейчас, значение особое. Пройдёт всего два года и просвещённая Европа объявит свой поход против России, попытается «просветить» её «отсталую» силой оружия. Можно сказать, что эти безвестные казаки на малом Ольгинском кордоне пали первыми, как и должно пограничникам, накануне Отечественной войны 1812 года.

Потому и помнится до сего дня подвиг Тиховского и его сподвижников, что здесь было проявлено человеческое качество самой высокой пробы, какое только может быть меж людьми в их земной жизни — постоять за други своя, не жалея живота.

А Ольгинский кордон, даже уже не существующий на земле, стал незримой твердыней нетленного духа. Давно уже место это перестало быть порубежным, давно уже здесь не проходит граница, давно уже нет и самого укрепления, и всё же оно осталось таковым и по сей день. Но уже не на земной границе, но на границе духа, на той незримой границе, которую следует оберегать ещё с большей зоркостью, чем границу обычную.

В таком высоком смысле мне представляется теперь этот малый Ольгинский кордон и могила героев, здесь павших. Подтверждается это и тем неусыпным вниманием, какое проявляли к нему кубанцы во все времена. Это место как бы притягивало к себе, и как теперь обнаруживается, не только потому, что смиряло их сердца, но и затем, чтобы пред таким проявлением духа, удостовериться в том, насколько мы уклонились от правды, насколько быстротечная и суетная повседневность сбила нас с истинного пути. Здесь, сами о том не ведая, поверяли свою судьбу.

В самом деле, эта неявная закономерность угадывается в последующих фактах по сохранению памяти о подвижниках. Столь долго чаемый памятник на могиле героев, наконец-то, был установлен стараниями и усердием войскового старшины, позже генерала Василия Вареника в 1869 году. Памятник этот терялся, но не затерялся, и хлопотами других людей был отыскан. И как бы мы не были теперь благодарны кубанскому Цицерону за его усердие, чувство благодар­ности ему не может заслонить некоторого недоумения, которое мы испытывали у этого памятника. Надпись на кресте была небрежной и непростительно неточной. Из трёх имен героев, упомянутых в ней, два оказались перепутанными. Все историки упоминали о гибели хорунжего Кривошея, имени которого в надписи не оказалось, но зато вписано имя хорунжего Кривкова, о гибели которого они умалчивают. Кроме того, все историки писали о том, что есаул Гаджанов остался жив, в то время как на памятнике, он указан погибшим. Более того, А. Туренко описывал даже подробности его спасения: «Двадцать казаков, оставшихся в живых, подняв раненого есаула Гаджанова, пробившись сквозь толпу врагов, и подкрепляемые подоспевшим к ним с 60-ю казаками есаулом Голубом, успели спасти его. Есаул Голуб, отправив раненого Гаджанова в Ольгинский пост, возвратился на поле битвы».

В надписи же на кресте была не просто допущена досадная неточность, но вся она была сделана действительно с какой-то непростительной небрежностью. И, когда уже в наши невнятные дни эту медную пластину, ставшую реликвией, сняли с креста современные варвары, мне этот факт вандализма представился прямо-таки символическим и даже неизбежным. Не об оправдании вандалов говорю, а о том законе бытия, по непреложному требованию которого в человеческом обществе всегда должна соблюдаться мера справедливости и правды, не извиняемая добрыми намерениями, какие бы вселенские ветра не бушевали над родной землей. Может быть, потому пластину с надписью и украли современные вандалы, что в ней была заложена эта неточность, ошибка, неправда... Ведь когда-то, рано или поздно, ошибку пришлось бы всё же исправлять. А вдруг, будь эта надпись точна и абсолютно справедлива, у вандалов не поднялась бы на неё рука. Как знать. Но в том-то и дело, что поверить это невозможно, как невозможно вернуться в про­шлое и заново его прожить с учётом уже позднего опыта.

Точное место Ольгинского кордона теперь уже трудноопределимо. Остатки крепостных валов, говорят, смыло наводнением 1929 года. Укрепление находилось в излучине Кубани, в трёхстах метрах от берега. Но по мере того, как терялась во времени эта крепость, как свидетельство бранного жития, вырастало со временем её иное значение — незримое, символическое, духовное, легендарное. Можно даже сказать, что кордон этот не только не исчез, но ещё более укрепился на зыбких берегах Кубани, преобразившись из укрепления военного в твердыню духовную. Иначе, почему с такой настойчивостью помнили о нём в поколениях, несмотря на всю немилосердность времени.

Ольгинский кордон — одно из немногих мест на Кубани, где так счастливо пересеклись судьбы выдающихся людей России, где слава воинская так естественно соединилась с историей культуры. Просто удивительно, что это малое укрепление, находившееся на стратегически важном пути в Закубанье, стало не только местом беспримерного воинского подвига, но и пристанищем литературных талантов. Отсюда начиналась Геленджикская кордонная линия, конечным пунктом которой была Геленджикская крепость на берегу Чёрного моря. Отсюда генерал А.А. Вельяминов с 1832 года предпринимал экспедиции на Геленджик для того, чтобы построить на реке Абин первое на левобережной Кубани крепостное сооружение.

Но мне как-то не хотелось верить в то, что Ольгинский кордон стал столь значимым, лишь в силу своего географического и военно-стратегического положения. Хотелось верить в то, что всё сошлось на этом малом месте не произвольно и не случайно, но словно лишь для того, чтобы здесь со временем выпестовалась эта величина, эта ценность, по которой можно сверять и времена последующие.

Опальные офицеры, ссылаемые на Кавказ и оказывающиеся в Черномории, стремились попасть в действующие части, дабы участием в боевых действиях заслужить высочайшее прощение. Ясно, что они стремились попасть к командующему войсками Кавказской линии и Черномории генерал-лейтенанту Алексею Александровичу Вельяминову (1789-1838), предпринимавшему походы за Кубань и походный штаб которого находился в Ольгинском укреплении.

Осенью 1835 года здесь оказался один из самых известных и интересных литераторов своего времени Павел Катенин. Его, как известно, высоко ценил А.С. Пушкин, ставя в заслугу ему то, что он впервые ввел «в круг возвышенной поэзии язык и предметы простонародные». Даже признавал влияние П. Катенина на себя: «Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли».

В том году отряд Вельяминова выступал в поход в конце августа. В начале сентября он был уже на Ольгинском кордоне, откуда направился к Абинскому укреплению. Павел Катенин не успел в экспедицию, выехав из Ставрополя 30 августа, и в течение почти месяца ожидал возвращения отряда Вельяминова на Ольгинском кордоне.

Через Кубань в то время уже была паромная переправа, соединяющая укрепление с тет-де-понтом — лёгким инженерным укреплением — на противоположном берегу, где находился комендант Ольгинской крепости — мирный черкес, дослужившийся до майора.

До 14 октября Павел Катенин ожидал возвращения отряда из Закубанья. Это время оказалось для него творчески плодотворным. Здесь им написана поэма, баллада из народной жизни «Инвалид Горев», о несчастном отставном солдате. Сам поэт называл её былью, вполне возможно, услышанной на Ольгинском кордоне. Своему постоянному корреспонденту Н.И. Бахтину он сообщал, что «все стихи до одного написаны в Ольгинской». Отсюда он посылает многие письма, в том числе Н.И. Бахтину, в которых, есть описание Ольгинского укрепления («Письма П.А. Катенина к Н.И. Бахтину», СПб, 1911 г).

В это же время в Ольгинском укреплении были и участвовали в походе Александр Бестужев-Марлинский и Сергей Кривцов. 15 октября 1835 года П. Катенин участвует в экспедиции на Абин, а 6 января следующего года он уезжает в Ставрополь и назначается комендантом крепости Кизляр. Там он и встретится позже с М.Ю. Лермонтовым.

Бестужев-Марлинский участвовал уже в первом и последующих походах отряда Вельяминова. Здесь, на кордоне, а также в станице Ивановской, настойчиво называемой им деревней, он жил подолгу. Отсюда он посылает К. Полевому повесть «Отрывки из журнала убитого» (повесть «Он был убит»).

Многое здесь было им пережито. Это видно хотя бы из его письма брату Павлу, написанном 15 ноября 1836 года на Ольгинском тет-де-понте: «Мы кончили экспедицию, любезный Поль, и, заслышав чуму, держим двухнедельный карантин на Кубани. Скучна была война, но это испытание ещё несноснее. Мне пишут, будто я переведен по инвалидам в 10-й Черноморский батальон, в Кутаис. Это мало отрады. Мингрельские лихорадки свирепствуют там, а жаркий климат вообще для меня гибелен. Если это сделано, снисходя на письмо моё, писанное к графу Бенкендорфу, милость для меня важна, как знак благоволения, но, в сущности, нисколько не улучшает моей судьбы. Боже мой, Боже мой! Когда я кончу это нищенское кочевание по чужбине, вдали от всех средств к занятиям?! Об одном молю я, чтоб мне дали уголок, где бы я мог поставить свой посох и... служил бы русской словесности пером. Видно, не хотят этого. Да будет! Но могу ли, гоняемый из конца в конец, не проводя двух месяцев на одном месте, без квартиры, без писем, без книг, без газет, то изнуряясь военными трудами, то полумертвый от болезней, не вздохнуть тяжело и не позавидовать тем, которые уже кончили земное скитальчество? И кому бы было хуже, если б мне было немного лучше? Неужели тяжело бросить человеку крупицу счастья? Лета уходят, через два года мне сорок, а где за Кавказом могу я жениться, чтоб кончить дни в семействе, чтоб хоть ненадолго насладиться жизнью! Дорого яичко в Христов день, говорит пословица, а моя Пасха проходит без разговенья...».

Отсюда А. Бестужев-Марлинский отправился на свою верную смерть.

Не мог миновать Ольгинского кордона в свою первую кавказскую ссылку и Михаил Лермонтов. За сочинительство «возмутительных» стихов на смерть А.С. Пушкина корнет Лермонтов был арестован и после следствия переведён тем же чином на Кавказ в Нижегородский драгунский полк, находившийся в Тифлисе.

В конце апреля поэт уже был в административном центре Кавказской линии и Черномории — Ставрополе. Но в Тифлис он так и не попадает. Заболев в дороге, Лермонтов оказывается в военном госпитале в Пятигорске.

В это время готовилась экспедиция за Кубань А.А. Вельяминова, начальником штаба у которого был генерал П.И. Петров — дядя Лермонтова. По его желанию поэт и был прикомандирован к отряду, дабы заслужить скорое помилование (В. Захаров, Б. Малахова. Сборник «20 лет музею М.Ю. Лермонтова в Тамани». Ст. Тамань, 1996).

Из-за болезни М. Лермонтов выехал в отряд лишь в сентябре. Из Екатеринодара, переночевав в станице Ивановской, он приехал в Тамань. 29 сентября Лермонтов прибыл на Ольгинский кордон. Здесь он получил предписание отправиться в свой полк и в первых числах октября отправился в Тифлис. Следовательно, на Ольгинском кордоне он был несколько дней.

Здесь он встретился с Н. Мартыновым, своим будущим убийцей, который сообщал отцу из Екатеринодара 5 октября: «Триста рублей, которые вы мне послали через Лермонтова, получил, но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали, но он, само собой разумеется, отдал мне свои».

Н. Мартынов, прикомандированный к Гребенскому казачьему полку, участвует летом 1837 года в экспедиции А.А. Вельяминова в Геленджик. В Пятигорске на лечении в это время был его отец, сёстры Наталья и Юлия. Ехавшим в экспедицию М. Лермонтовым Мартыновы и передали письма и деньги. Но в Тамани Лермонтова обворовали, и он, естественно, отдаёт Мартынову свои деньги. Эта встреча очень важна, так как позже, уже после смерти поэта, породила домыслы со стороны Мартыновых в своё оправдание. Но она к предстоящей роковой дуэли отношения не имела. И вообще странность трагедии, происшедшей позже, состояла в том, что у Лермонтова с Мартыновыми были дружеские отношения даже накануне дуэли.

В этот год Лермонтов написал не так уж много стихотворений. Но какой пронзительностью, какой откровенностью и пророчеством отличаются эти стихи. Это стихи, так или иначе возникшие под впечатлением его кавказских странствий: «Когда волнуется желтеющая нива», «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою»), «Я не хочу, чтоб свет узнал», а также невероятное в своем пророчестве стихотворение, в котором он предсказал свою собственную судьбу:

Не смейся над моей пророческой тоскою;

Я знал: удар судьбы меня не обойдёт;

Я знал, что голова, любимая тобою,

С твоей груди на плаху перейдёт;

Я говорил тебе: ни счастия, ни славы

Мне в мире не найти, настанет час кровавый,

И я паду, и хитрая вражда

С улыбкой очернит мой недоцветший гений;

И я погибну без следа

Моих надежд, моих мучений...

И только знаменитое «Бородино» выбивается как по теме, так и по состоянию души из всех стихотворений, написанных в этот год. И хотя стихи непредсказуемы и не переложимы на язык обыденной логики, их появление имеет и какие-то конкретные житейские обстоятельства.

Как известно, в этот год М. Лермонтов поддерживал самые тесные отношения со своим дядей, генералом, начальником штаба в отряде А.А. Вельяминова, Павлом Ивановичем Петровым. Находясь в Ставрополе, жил в его семье. Именно дядя хлопотал о прикомандировании его в экспедиционный отряд А.А. Вельяминова. Но обращение в стихотворении к дяде — «Скажи-ка, дядя» — вовсе не указывает на конкретного дядю. Здесь скорее предположить влияние А.А. Ве­льяминова — видного военачальника, участника всех заграничных походов, проявившего отчаянную храбрость в Бородинском сражении, хотя стихотворение было опубликовано до ссылки поэта. Исследователи говорят о том, что он вносил в него изменения после общения с генералом. Безусловно, Лермонтов знал и о подвиге полковника Тиховского и его сподвижников.

 Знать бы мне тогда в станице, школьником, твердившим «Бородино», что, совсем рядом, за станичной околицей, через рисовые чеки, где синеет вдали кромка Красного леса, находился Ольгинский кордон, так вот опосредовано оказавшийся связанным с «Бородино» и его автором.

 Ольгинский кордон — это место не только географическое и потому, что оно связано с именем выдающегося военачальника Кавказ­ской войны генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельями­нова. На Ольгинском кордоне находился его полевой штаб. Отсюда он, как уже сказано, начал первые походы в Закубанье и на черномор­ское побережье. Отсюда началось строительство в 1832 году Геленджикской кордонной линии. Не только, конечно, здесь, но и здесь в том числе, созревали и по мере возможности воплощались те его идеи стратегии и тактики Кавказской войны, которые не были поняты высшим руководством в Петербурге, в обществе и даже в военной среде. Остались они таковыми, смею утверждать, и до сего дня. Об этом свидетельствует то, что новый рецидив Кавказской войны в наши дни — боевые действия в Чечне 1994 года — во многой мере беспричинный, был построен вопреки идеям и политике А.А. Вельяминова на Северном Кавказе, то есть, вопреки логике и тех особенностей региона, без учёта которых просто немыслимо оптимальное разрешение конфликтов и умиротворение этого многонационального края.

А.А. Вельяминов исходил из того, о чём он сам писал, что «Кавказ можно уподобить сильной крепости. Одна только безрассудность может предпринять эскападу против такой крепости». А потому он предлагал политику медленного продвижения и бесповоротного освоения территорий, причём, обживая их казаками. Даже говорил о том, что для этого нужны «не укрепления, а казачьи станицы». Петербург же требовал от него карательных экспедиций для наказания гор­цев. «Но сим средством, — как он писал, — нельзя достигнуть поко­рения горцев». Он отлично понимал, что речь не может идти о капиту­ляции горцев, чего от него требовал Петербург, а «речь могла идти только лишь о тонко разработанном компромиссе» (Яков Гордин, «Кавказ: земля и кровь», СПб, 2000 г.). Он даже избегал слова покорение горцев, но предлагал тонкий ход — «устроить их благосостояние»... По словам генерала Г.И. Филипсона, «не было и нет другого, кто бы так хорошо знал Кавказ, как А.А. Вельяминов».

Непростое было положение А.А. Вельяминова, как командующего войсками Кавказской линии и начальника Кавказской области. Ему приходилось поддерживать проект императора, то есть безрассудство открытой войны с горцами и в то же время подменять его чем-то более реальным и исполнимым.

Конечно, в конце концов, верность стратегии и тактики А.А. Вельяминова была осознана, но гораздо позже и ценой больших потерь. Справедливо пишет О.В. Матвеев, что «кровью и мучительными страданиями пришлось платить России за игнорирование пути, указанного Ермоловым и Вельяминовым: идти вперед понемногу, но бесповоротно, осваивая контролируемые пространства казаками» («Горский Ганнибал», «Дворяне юга России на службе Отечеству», Краснодар, 2004 г.).

Повторюсь, что это представление А.А. Вельяминова о формах ведения Кавказской войны, о способах бесповоротного продвижения России на Северный Кавказ не является для нас сегодня лишь бесстрастной исторической картинкой, но — злободневной реальностью. И связано оно с тем, что умиротворение Северного Кавказа в наше время осуществляется вне многотрудного опыта Кавказской войны. Ведение войны вахтовым способом, абсолютно игнорируя казачий фактор, убедительно свидетельствуют об этом. Более того, в ходе этих боевых действий произошло, по сути, вытеснение и уничтожение русского населения в лице остатков терского казачества, что не только не соответствует, но противоречит декларируемым целям наведения порядка в регионе. Это может свидетельствовать или о не­понимании и нежелании понимать истинное положение вещей в регионе или — о несвободе и зависимости российского руководства в своих действиях. Причём, эта зависимость может быть не только в форме внешнего влияния и давления, но и мировоззренческого, идеологического характера. Ведь вся сложность и даже трагизм нашего положения на Северном Кавказе, вдруг обострившихся, состоит главным образом в том, что Кавказская война так и не получила действительно исторического, научного объяснения, свободного от политико-идеологических ориентаций. Тон тут задали основоположники марксизма, который поддерживается, по сути, до сего дня.

Ну невозможно же объективно и честно объяснить всю сложность Кавказской войны, если политику России признавать «великодержавно-шовинистической», а горских народов — «национально-освободительной». Постарались на этом поприще и наши революционные демократы, о чём убедительно писал В.В. Дегоев: «Такая тенденция была особенно характерна для революционных демократов (Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, А.И. Герцена). Представители антисамодержавной политической мысли, они рассматривали Кавказскую войну в едином контексте социально-освободительных и антиколониальных движений против русского царизма». Понятно, что это была обыкновенная русофобия, которая «в советской историографии упорно именуется священной ненавистью к царизму. («Проблемы Кавказской войны ХIХ в.: исторические итоги», «Сборник русского исторического общества. Россия и Северный Кавказ», том 2(150), М., «Русская панорама», 2000 г.). Да и характер боевых действий на Северном Кавказе в наши дни убедительно свидетельствует о том, что с либерально-фундаменталистскими воззрениями в государственной политике, на Северном Кавказе делать нечего, ибо это рано или поздно, но неизбежно приведёт к отторжению этого региона от России.

Всё это имеет прямое и непосредственное отношение к той политике, которую проводил здесь А.А. Вельяминов. И это понимали лучшие умы, которые оказывались на Северном Кавказе. К примеру, в стихах Александра Полежаева, посвящённых генералу:

Его в грозу войны, как прежде, Нам добрый гений подарил.

И вовсе не случайно вокруг генерала А.А. Вельяминова, в том числе и на Ольгинском кордоне, оказалось столь много выдающихся деятелей русской культуры.

Остановимся подробнее на пребывании на Ольгинском кордоне великого русского поэта Михаила Лермонтова, тем более, что вокруг этого исследователями всё ещё ведутся споры.

Весной 1837 года А.А. Вельяминов готовил новую экспедицию в Закубанье, на Абин и Геленджик. С этой целью 5 мая он прибыл в укрепление.

Хлопотами начальника штаба войск, своего дяди Павла Ивановича Петрова и других офицеров Лермонтов был прикомандирован к экспедиции А.А. Вельяминова, дабы участием в боевых действиях заслужить высочайшее прощение. Он рассчитывал попасть на смотр войск, который Государь Император проводил в Геленджике, но опоздал на него. Из Тамани, где его обворовали, на корабле он всё же попал в Геленджик, откуда, вместе с походной колонной отряда А.А. Ве­льяминова, через горы прибыл в Ольгинское укрепление. Достоверно известна дата. Это было 29 сентября 1837 года. О том, что ему не довелось поучаствовать в экспедиции 1837 года, он и сам писал в письме: «Я прибыл в отряд слишком поздно, ибо Государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два-три выстрела». О том, что именно таким был маршрут Михаила Лермонтова по Черномории в 1837 году убедительно доказал поэт Юрий Беличенко в книге «Лета Лермонтова». (М., Московские учебники и Картолитография, 2001 г.).

Прибыв в Ольгинское укрепление, Лермонтов получил предписание дежурного офицера отряда гвардии поручика Кусакова: «Нижегородского драгунского полка прапорщик Лермонтов прибыл в действующий отряд сего числа в укрепление Ольгинское тогда уже, когда первый период экспедиции окончен, а второй Государь Император в бытность его в Геленджике изволил отменить...». И предписал ему вернуться в Тифлис, в свой полк. И только 11 октября в Тифлисе царь отдаёт приказ о переводе Лермонтова в Гродненский гусарский полк корнетом.

В Ольгинском укреплении Лермонтов встретился с Н. Мартыновым, своим будущим убийцей. В этом походе участвовал и приятель Лермонтова по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров Николай Иванович Поливанов, по дружескому прозвищу Лафа. Об этом свидетельствует дневник поручика Н.В. Симановского, опубликованный в книге Якова Гордина «Кавказ: земля и кровь». Тот самый Н. Поливанов, которому М. Лермонтов посвятил стихотворение:

Послушай! Вспомни обо мне, Когда, законом осужденный, В чужой я буду стороне Изгнанник мрачный и презренный...

Н. Поливанов был отличным рисовальщиком. В этом походе он делал рисунки, в том числе рисовал и А.А. Вельяминова.

Поистине этот мир тесен. Много лет назад я познакомился с Алексеем Матвеевичем Поливановым, участником Великой Отечественной войны. Мы сошлись с ним на изучении «Слова о полку Игореве», но я был покорён его поистине подвижнической работой по изучению своего древнего рода Поливановых-Норовых, берущего нача­ло своё с 1376 года. Одним из предков Алексея Матвеевича был и приятель Лермонтова Николай Иванович Поливанов. Алексей Матвеевич даже передал мне фотокопии некоторых кавказских рисунков своего предка. Другие рисунки Н. Поливанова, опубликованы в книге Я.Л. Махлевича «И Эльбрус на юге...» (М., 1991 г.).

Кстати, сын Н.И. Поливанова, археолог и историк, Владимир Николаевич Поливанов позже опубликовал небольшую, но очень важную статью «Михаил Юрьевич Лермонтов», в которой, достоверно рассказал о том, почему Лермонтов оставил университет и перешёл в Школу подпрапорщиков... («Русская старина», апрель 1875 г.).

Всё это, конечно, только отдельные фрагменты, теперь уже трудно различимые, того, что вокруг А.А. Вельяминова собирались лучшие люди тогдашнего общества. И это не было случайным, ибо генерал действительно пользовался огромным уважением.

Таким образом, как по своему стратегическому положению, как по замечательным людям, здесь побывавшим, а так же по той кавказской политике, которая здесь формировалась, Ольгинский кордон, конечно же, не является только понятием географическим. Остаётся он таковым и до сего дня, поскольку на Северном Кавказе снова стало крайне тревожно.

Кубанцы во все последующие времена не забывали о подвиге героев Ольгинского кордона. Но в начале двадцатого века в России произошла невнятная революционная трагедия, после которой вся богатейшая история страны, исконная вера народа, всякое проявление человеческого духа стали почитаться крамольными. С немыслимой свирепостью они выкорчевывались из растерянных душ. Конечно, иначе, кроме как иноверным завоеванием страны, это бедствие нельзя назвать... Смысл этой трагедии и до сих пор остаётся невнятным, тем самым, оставляя опасную возможность её постоянного повторения. Но пребывать в такой духовной неволе бесконечно долго, люди не могли. Понятно, что в советские времена, исподволь, тайно, вопреки декларациям о верности «революционным ценностям», они начали возвращаться к своей духовной природе, к своей родной истории, к самим себе. Это было трудное возвращение сквозь извращённость человеческих понятий, корявость душ, переживших неслыханное насилие. Здесь было много наивности и даже примитивизма. И только циник может теперь высокомерно и пренебрежительно относиться к этому трудному, но благотворному оживанию народа. И только, кстати, недалёкие люди да лукавцы в наши дни подымали сограждан на борьбу с тем, что уже давно преодолено. На самом же деле получилось — на борьбу с самими собой... Да, всё ещё было стреножено чуждой народу идеологией, насиловавшей его природу, но возвращение людей к своему человеческому облику происходило.

Здесь, кстати, таится главная мировоззренческая заморочка, если не неслыханное идеологическое шулерство, которое препятствует пониманию происходящего и в наши дни. По закону социального развития после всякой революции неизбежно наступает реставрация. Была ли реставрация в России? Если мы признаём, что её не было и мы «семьдесят лет падали», причём «падали» как-то странно, создав мощнейшее в мире государство, выиграв Великую войну, то тогда мы даём полное право и оправдание на совершение новой революции в России, на сей раз «демократической», отличающейся от предшествующей лишь тем, что один холостой выстрел «Авроры» заменён боевыми выстрелами четырех танковых пушек в Москве в 1993 году, а экспроприация заменена приватизацией... Но в том-то и дело, что реставрация в России была, но осталась потаённой. О её первых признаках можно говорить уже в 1934 году. И проводил её И.В. Сталин. Ах, слишком жестоко? Но могло ли быть иным это возвращение к государственности и нормальным человеческим понятиям после полного разрушения русской государственности, хаоса Гражданской войны и гибели сотен тысяч, если не миллионов простых граждан — крестьян и казаков, которых почему-то тем лукавцам, которые видят в Сталине только «сатрапа» — «не жалко».

О том, как происходил этот поворот в обществе можно узнать из работ тридцатых годов Георгия Федотова, к которым я неленивых и любопытных отсылаю. (Георгий Федотов. «Судьба и грехи России», в двух томах. СПб, издательство «София», 1991 г.).

Вновь обретали свои святыни и кубанцы. То, как они возвраща­лись на Ольгинский кордон, убедительно свидетельствует об общей реанимации народа.

Об одном таком поклонении героям Ольгинского кордона мне хотелось рассказать особо. О человеке, обратившемся к этой трагедии и к кубанской истории ещё в довоенные годы, когда обращение к родной истории далеко не всегда поощрялось — Иване Агапьевиче Шереметьеве, авторе исторического повествования «Ольгинский кордон». Имя этого человека необходимо помянуть, тем более, что 27 сентября 1999 года исполнилось сто лет со дня его рождения.

Он был советским работником, учителем, историком, краеведом. Историей Ольгинского кордона, по всей вероятности, увлёкся в 1930-1931 годы, когда работал председателем сельского совета на хуторе Тиховском. Примечательно, что Иван Агапьевич не был коренным кубанцем. Он родился в 1899 году в Луганске, в рабочей многодетной семье, где кроме него было ещё двенадцать детей. В 1911 году закончил с отличием церковно-приходскую школу, но больше учиться не пришлось. С двенадцати лет работал по найму, батрачил. Потом воевал на южном фронте, участвовал в штурме Перекопа. В 1928 году вступил в ВКП (б), после окончания кубанской совпартшколы — на советской работе. С 1935 года жил в станице Васюринской, работал учителем истории и географии, директором школы. В годы войны — на фронте, пять раз ранен. После войны заочно окончил исторический факультет пединститута. В послевоенные годы он, по всей вероятности, и увлекся писательством, хотя историей он занимался и ранее. Еще в 1940 году в Краснодаре отдельной книжкой вышел его исторический очерк «Набег». А в 1956 году выходит его историческое повествование с претензией на художественность — «Ольгинский кордон».

Иван Агапьевич не был, конечно, писателем в полном смысле этого слова, хотя, возможно, втайне и считал себя таковым, стремился к этому, в те времена довольно престижному в обществе званию. Для меня он интересен в большей мере как человек своего жестокого и страшного времени, всей своей судьбой явившей то, как пробивался здравый разум и живой человеческий дух из-под тех иноверных идеологических и политических глыб и завалов, которые были нагромождены в России, убивая всё живое, дорогое и родное...

Теперь, задним числом, его, конечно, можно упрекнуть во многом — в узости взгляда, приверженности классовому подходу там, где он нисколько не обязателен и только искажал смысл происходившего. Но нельзя не подивиться его настойчивости, неутомимости и какой-то даже наивности, той доброй наивности, какая всё же сохранилась в народе после таких вселенских катастроф, в которые была ввергнута Россия, её народы, каждая человеческая душа. Ведь столько переживший, поварившийся в рассоле классовой борьбы, прошедший две войны, он не стал, как это нередко бывало с ветеранами, не одарёнными словом, излагать в воспоминаниях обыкновенные банальности, которые для последующих поколений только за­слоняли весь трагизм да и смысл пережитого народом. Он обратился к давней истории, как бы пытаясь проследить то, откуда мы ниспали. Он обратился к той давней русской жизни, сохранившей иерархию ценностей, устроенной по нормальным человеческим законам, и по написанному им, было заметно, как отходила его душа, подмороженная идеологической и атеистической чертовщиной, навязанной народу и перевернувшей всю его жизнь.

Отдал определённую дань наивностям, от них совсем так и не избавившись, и автор «Ольгинского кордона». Да и как его теперь винить за это, если он прошёл весь кровавый ужас своего века и более или менее стройное образование получил уже в зрелом возрасте, довольно запоздало. Как теперь упрекать его в отсутствии правосознания и верного взгляда на литературу, если у нас издавна, ещё со времён Белинского, о чём писал В. Розанов, пошла целая группа писателей, надолго получившая преобладание над всеми остальными течениями нашей литературы: «Это всё один и тот же порыв отвергнуть, растоптать, унизить чужую любовь, чужое уважение и, наконец, самую действительность — не на основании каких-нибудь и даже вообще не после какой-нибудь поверки, но потому только, что все это растёт не из тех «французских повестей», которые им были и остаются дороги более, нежели людские поколения, их живая кровь, всякая реальная действительность».

Иван Агапьевич Шереметьев после революционной катастрофы пришёл на Ольгинский кордон первым, когда тропа сюда заросла бурьяном невежества и варварства, когда затерялась даже сама могила героев. Пришёл, еле угадывая эту тропу... Критика его не только не баловала, но что называется, разносила каждую его книгу. И причина этого была не столько в уровне исторической подготовленности автора, сколько в том, что он посмел обратиться к давней российской истории в те годы, когда это считалось крамольным. Газета «Большевик» в номере от 17 декабря 1940 года писала о его очерке «Набег»: «Автор не сумел разрешить поставленную перед ним задачу, т.е. в результате его работы получилось не литературно-художественное произведение, а скорее вольная хроникальная запись». Но автор и не называл это своё произведение художественным, но очерком... Повесть «Ольгинский кордон», несмотря на то, что в стилевом отношении она довольно совершенна, была встречена ещё более резко. Газета «Советская Кубань» в номере от 5 марта 1957 года, упрекая автора в том, что он слишком уж смягчил завоевательную политику самодержавия на Кавказе, поставила издательству в вину вообще издание этой книги. В общем, критика прямо-таки с оргвыводами.

Конечно, миропонимание И. Шереметьева страдало классовой фетишизацией, с помощью которой он, как универсальной отмычкой, «разрешал» все проблемы, в том числе и межнациональных отношений на Северном Кавказе. В то время как тот же «пролетарский ин­тернационализм», выдвигаемый в качестве основной закономерности международной жизни — есть неслыханный, ловко сокрытый обман, ни к чему кроме хаоса в обществе и неисчислимым жертвам не приводящий. Сводится он и в повести нашего автора к тому, что народы, мол, сами могут договориться обо всём без участия «начальства» с той и другой стороны. Но ведь каждый народ и каждая страна не могут существовать без своей внутренней государственной нацио­нальной иерархии, нарушение которой, под каким бы то ни было предлогом, даже вроде бы самым «гуманистическим», приводит к большим бедам. Прогресс народный и социальный этого не требует, ибо всякий радикализм оборачивается варварством и человеческим падением. Миновавший железный век, казалось, уже должен был убедить нас в этом.

Правда, И. Шереметьев почти избежал «традиционного», до предела упрощённого и по сути неверного осуждения «царизма» в его политике на Кавказе, хотя именно этого требовали от него критики от идеологии.

Журналисты настойчиво склоняли его писать о «современности», писатели наставляли быть верным марксизму-ленинизму, выискивая в его писаниях идеологические изъяны. Именно идеологические изъяны, а не художественное несовершенство. И в этом упрекали участника штурма Перекопа.

Примечательно, что не все писатели находили в его произведениях эти самые идеологические изъяны. Скажем, В. Монастырёв и Г. Степанов вполне доброжелательно отзывались о его «Ольгинском кордоне». Но, скажем, В. Бакалдин, Г. Соколов и Б. Тумасов не могли простить ему идеологические «просчёты».

Приведу образчики такого странного «литературного» анализа произведений И. Шереметьева писателями, излагавшимися в рецензиях на его рукописи. Тем более, что это внутренние рецензии, решавшие судьбу рукописей, но городу и миру остававшиеся до сих пор неведомыми. Б. Тумасов, доцент, кандидат исторических наук: «Он находится под глубоким влиянием дореволюционных буржуазных историков — Фелицына, Щербины, Короленко и др. Задача же писателя-историка рассматривать прошлое с марксистско-ленинских позиций, с точки зрения сегодняшнего дня... Он не освободился из плена буржуазных историков и поэтому в романе его на стороне колонизаторов... 28 февраля 1966 г.». То есть автор упрекается в том, что отходит от той идеологии, согласно которой он должен был поддержать кого угодно, но только не своё правительство, свою армию, свой народ. В. Бакалдин: «Он не рассчитал своих сил и не смог исто­рически объективно, с марксистско-ленинских позиций дать оценку событиям того времени. И. Шереметьев как бы начисто забывает о том, что война-то всё-таки со стороны царизма была захватнической, что Российская империя, по известному определению В.И. Ленина, тюрьма народов». То есть самодеятельный автор упрекается в том, что не следует той идеологии, согласно которой у человека нет родины, а есть только «империя» и «тюрьма народов». Печальнее всего то, что так поучал людей писатель, во всяком случае, человек, считавший себя таковым.

Странная, конечно, аргументация. Когда-то назвали страну «тюрьмой народов» и разрушили её ценой миллионов жизней своих сограждан. Теперь, по лукавой подсказке «прогрессивных» американцев назвали свою Родину «империей зла» и опять разрушили её ценой уже сотен тысяч сограждан. А всякое проявление любви к родине подавлялось как опасная крамола с помощью таких вот писателей от идеологии.

Ещё раз подчеркну, что рукописи И. Шереметьева были, конечно же, несовершенны в художественном отношении. Но отвергались-то они в основном не из-за этого, а по причине идеологических «изъянов».

Мне хочется понять логику этих «бойцов идеологического фронта» от литературы. Не унизить кого-то или выставить в невыгодном свете я намерен. Об этом ли речь теперь может идти, когда жизнь прошла в этой идеологической борьбе на поприще литературном. Если они принадлежат к другим народам — это хоть понятно, но если они русские, россияне и всю жизнь помогали интернациональной власти смирять собственный народ.   Это, конечно, феномен, который тоже можно понять, он не столь сложен. Но тогда его следует называть своим собственным именем. И уж писателем такой социальный феномен никак не может называться.

Тут можно сослаться на то, что, мол, таков был этикет времени. Но ведь далеко не все писатели апеллировали к идеям, как к первому и последнему, убийственному аргументу, не предполагающему возражений, ибо всякий возражающий — уже враг по определению. Осознавали ли они, в какую непоправимую идеологическую историю попали, которая сожгла и их природное дарование и ничего, кроме вреда, не принесла народу, служением которому они любили кичиться. Люди, всю жизнь считавшие себя писателями, не удосужились подумать о духовной природе человека, для них человек остался не более чем, говоря словами Н. Гоголя, материальной скотиной...

И. Шереметьев долгие годы — более двадцати пяти лет настой­чиво и кропотливо писал один роман — «Ольгинский кордон». Вы­шедшая книга — только малая часть его эпопеи не только о трагедии Ольгинского кордона, но о Кавказской войне вообще. Для нас он интересен и примечателен не собственно художественной ценностью его текстов, но направлением мысли, тем, что, видимо, и сам того не осознавая, явил своей судьбой путь освобождения от идеологической неволи и путь этот оказался единственно возможным. «Освобождение» же путём новых революций, путем директивной отмены «коммунистической» идеологии и свирепого насаждения «демократической» — не есть избавление, а наоборот продление этой неволи, прав­да, по-иному теперь названной... Откуда же придёт благополучие нашего государственного и народного бытия, благополучие частной жизни при таком мировоззренческом оснащении, при таком осмыс­лении происходящего, когда все стороны народной жизни, всякое свершение и проявление духа вызывают не гордость народом и предками своими, а воспринимается не иначе, как некое досадное недоразумение. Поразительно то, с каким единодушием дореволюционные историки признавали за героями Ольгинского кордона проявление человеческого духа, с такой же настойчивостью авторы нашего времени в подвиге их увидели лишь некое недоразумение.

Даже в книге А. Федорченко «Лукьяненко» («Краснодарское книжное издательство», 1990 г.) о знаменитом селекционере причины трагедии в пересказе одного из персонажей увидены в пьянке и недомыслии: «На именины жинки того Тиховского-полковника собрались, говорят, почти все офицеры и казаков много с других кордонов. Человек с двести. За Кубанью-то пронюхали о таком деле от своих же, от кунаков, от кого ж еще? Ждут. Когда казаки развеселились путём, переправились через Кубань и набросились на крепость. Да взять её не так-то просто было. Наши стали отбиваться. Пушка им здорово помогла.

И тут горцы, говорят, пошли на хитрость. Сделали вид, что отступают, а Тиховский, как сильно пьяный, приказал открыть ворота и выкатить пушку. Стали палить вдогонку. А горцы возьми да и поверни внезапно назад... Отрезали пушку от ворот. Вот тогда и порубили всех казаков, как капусту».

Примечательно, что никаких фактов для уничижения Тиховского и его сподвижников нет, как и нет никаких оснований для сомнения в их жертвенности и в совершённом ими подвиге. И все попытки принизить героев строятся на известных психо-идеологических представлениях: если полковник, то обязательно «царский», если «царский», то уж точно — сатрап...

На всё это можно разве только привести слова Л. Толстого на чтение истории Соловьёва: «Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий свершилась история России... Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?»

Молчит над Кубанью среди полей каменный крест на могиле героев. Неизменен во времени их подвиг. И только люди, приходящие сюда в поколениях, восхищаются ими или уничижают их, в зависимости от того, во что они уверовали и как живут.

Так что же такое Ольгинский кордон — географическая точка на карте, укрепление, некогда игравшее важное военное значение, место исторического события почти двухсотлетней давности?.. Если только географическая точка на карте, то уже столь незначительная, что и вообще трудноопределимая. Если только место исторического события, то почему мы к нему возвращаемся, словно от этого события, занявшего своё положенное место в истории, зависит и нечто в дне сегодняшнем. И на всём — не то что мистический отсвет, но какая-то многозначность и притягательность.

В этом смысле каждый из нас находится теперь неотступно на этом своём, уже незримом Ольгинском кордоне, принимая, говоря словами А. Блока, «сумрак неминучий иль ясность Божьего лица»...

Мне немногое удалось узнать об И.А. Шереметьеве. У него — два сына, с которыми он был, по всей видимости, в трудных отношениях. Дочь Елена умерла в молодости, оставив на его попечении внука. Последние дни свои он провёл  в  Усть-Лабинском доме ветеранов и инвалидов, в стардоме... Там же в Усть-Лабинске был похоронен. Могила его значится под № 333.

Новые хозяева его хаты в станице Васюринской, как мне рассказали станичники, сдали аж шестьсот килограммов макулатуры — архив историка и краеведа, сдали как хлам, мешающий им жить. Этих несчастных людей можно было разве только пожалеть в их невежестве, но как часто приходится встречаться с подобным пренебрежением к тому, что надо хранить и приумножать. Как часто после ухода из жизни того или иного замечательного человека, на коих столь щедра Кубань, их наследие, итог многолетних трудов оказывается пущенным, что называется, по ветру. Разве у нас нет тех, кому по роду деятельности определено всё это отслеживать.

А по станице пошли рукописные книги Ивана Шереметьева в единственном экземпляре, с интересом читаемые станичниками и спустя годы после его смерти.

Осенью 1999 года я поехал-таки в станицу Васюринскую, туда, где Иван Агапьевич Шереметьев долгие годы создавал, как мог, свою эпопею о Кавказской войне «Ольгинский кордон». Педагог и краевед Александр Иванович Попов помог мне разыскать рукописи И.Шере­метьева; рукописные фолианты, аккуратно переплетённые, хотя уже и обветшавшие от времени: «В далёкий поход» — 1946 год, «Казачья слава» — 1938 - 1942 год. Машинописный текст романа «Ольгинский кордон» в двух книгах объёмом почти девятьсот страниц. А ещё две книги — хроника литературной жизни станичного автора за долгие годы. Ответы из редакций всевозможных газет, журналов, издательств, как понятно, почти все отрицательные, рецензии на его рукописи самых разных людей, в том числе и известных писателей, переписка, вырезки из газет его краеведческих публикаций.

Рукописные книги красочно оформлены — цветные титулы, заголовки, буквицы. Во всём этом сквозит какая-то наивность и даже откровенный провинциализм. Но я ловлю себя на мысли, что так книги оформляются не для издания, так испокон веку писались на Руси летописи.

Он свой Ольгинский кордон, как видно по всему, отстоял честно и старательно. Каждый ли из нас с таким же прилежанием отстаива­ет свой, только ему предназначенный кордон и каждый ли знает о том, что он вообще у него в душе есть?..

Да и сам я, приходя сюда, думая об этом укреплении, высказывая своё его понимание, тоже нахожусь в этой общей непрерывной поверке своего малого пути с тем единым для всех путём, составляющим нашу общую судьбу. И не знаю, почему этот родной, пустынный ныне уголок на берегу Кубани так волнует и тревожит меня, словно в нём кроется нечто ещё более таинственное, пытающее своей неизведанностью и неизъяснимостью.

К двести десятой годовщине станиц Красноармейского района администрация издала книгу И. Шереметьев «Ольгинский кордон», точнее переиздала вышедшую еще в 1956 году в Краснодаре. К сожалению, — в духе нынешних книгоиздательских нравов, с явным признаком самодеятельности. Пошли по простейшему и далеко не само­му лучшему пути, где формальное преобладает над сущностным — отметить юбилей изданием книги, не столь важно какого содержания... Переиздали заредактированную, имевшую трудную судьбу книгу, а не окончательный и полный текст рукописи Ивана Агапьевича Шереметьева, об издании которой он мечтал.

С 1991 года на Ольгинском кордоне восстановлена старинная традиция поминания казаков-пограничников. Ежегодно, в средине мая здесь проводятся Тиховские Поминовения.

По какому-то непреложному закону бытия, хотя и кажется, что в силу случайных обстоятельств, это знаменательное место на кубанской земле получило имя первокрестительницы Ольги, «начальницы веры» в Русской земле.

И я нисколько не сомневаюсь в том, что если мы выйдем из нынешнего хаоса и невнятицы, если уцелеем в этой беспричинной, вновь устроенной, шкодливо скрываемой «демократической» революции, которая, как и всякая иная революция имеет неприглядный лик, здесь, на берегу быстрой Кубани, над её мутными водами, на глинистом, золотом берегу будет восстановлено укрепление, устроен историко-этнографический музей, как место поклонения героям, в память о всех защитниках Ольгинского кордона.

                                                                                                                                   Пётр ТКАЧЕНКО

Исторический очерк «Ольгинский кордон» публиковался в книгах: «На Ольгинском кордоне»

М., «Стольный град», 2000 г., альманахе «Солёная Подкова», выпуск первый, М., 2006 г.,

и «Кубанский лад», Краснодар, «Традиция», 2014 г.

Материал к публикации подготовила Катерина Беда

 

Источник http://xn--80aaganktfrtb6aej6eud.xn--p1ai/publ/istorija_rossii_v_licakh/olginskij_kordon_kazaki_v_istorii_rossii_chast_2/4-1-0-264

//Помни друг! Мнение авторов сайта может не совпадать с мнением автора статьи//